Он никогда не изображал войну картинно-парадной и нарядно-героической, как не писал и батальных сцен, хотя их Леониду Щемелеву, сперва пехотинцу, потом кавалеристу, в военные годы хватило с лихвой. Долгое время не понятый до конца, настоящее признание и звание народного художника он получил уже в глубокой зрелости. А потом еще десятилетия трудился не покладая кисти, до последних дней приходя в мастерскую. Почти ровесник века — каких-то трех лет не хватило ему до столетнего рубежа! — в истории белорусской культуры Щемелев стоит вровень с эпохой, которая пусть и не была к нему ласкова, но сам художник, подводя итоги, удовлетворенно замечал: прожил так, как хотел. Успел сказать, успел сделать. Успел досыта надышаться горько-сладким воздухом бытия.

Леонид Дмитриевич Щемелев родился в 1923 году в Витебске — в то время это было все равно что родиться в знаменитом парижском «Улье»: рядом по всей улице сплошь жили художники. Первое столкновение с искусством произошло на ярмарке, куда в несытое межвоенное время мать относила вещи, чтобы продать или обменять на продукты. Там, среди людской суеты и гомона, на заборе красовались «маляванкi» — куски расписной ткани, которые вешали на стены для красоты и спасаясь от холода и сырости, отмеченные наивными кистями самодеятельных рисовальщиков и одуряюще пахнущие свежей краской: яркий, счастливый мир диковинных цветов и зверей. Первое напутствие будущий художник получил от Юделя Пэна — пожилой мастер взглянул на рисунки и сказал, что нужно учиться.

Все бы, наверное, сбылось легко и радостно, но случилась война. В июне 1941‑го мать Леонида Щемелева видела сон: будто бы все небо над Витебском закрыли страшные черные птицы. А уже 23 июня беззащитный город утюжили немецкие авиабомбы.

Щемелеву было уже 36 лет, когда он выпускался, его дипломное полотно «Свадьба», сегодня хрестоматийное, комиссия на защите разнесла в пух — и за чересчур яркие и неакадемичные цвета, и за буквально рвущихся с полотна коней, и за то, что советская свадьба такой быть не может… Заступничество Цвирко, бывшего тогда ректором, не помогло, но нашелся влиятельный московский гость, который защитил художника. Возможно, сыграло роль и фронтовое прошлое, которое не могли не учитывать... Так или иначе, ему со скрипом выставили унизительную тройку и все-таки позволили выпуститься. Свою «Свадьбу» Щемелев обнаружил несколько лет спустя в горе хлама — небрежно брошенный холст, бог весть как оказавшийся в мастерских столичного ТЮЗа. Забрал его, а после зашел в Национальный художественный музей к Елене Аладовой, покровительствовавшей молодым художникам. Та помолчала и велела: «Неси сюда!» А позже выплатила художнику 700 рублей гонорара, который он потратил на свою первую мастерскую, где и работал, и жил в течение нескольких лет.

Ему долгие годы доставалось от современников: то за излишнюю резкость и избыток окопной правды в изображении Великой Отечественной, то, наоборот, за цветущее буйство красок, то за «формализм», когда ни на кого не похожий живописец вновь становился мишенью для злословия. В 1967‑м его полотно «Мое рождение» (символический манифест, объединивший и трагедию, и новую жизнь, и пробуждение сознания целого поколения) белорусский выставочный комитет не пропускал на Всесоюзную выставку в Москву, как не пропускал «Партизанскую Мадонну» Михаила Савицкого — слишком странным и непривычным казался взгляд на войну двух этих творцов. И лишь добрый ангел-хранитель Елена Аладова добилась, чтобы картины поехали на выставку и получили свой заслуженный триумф, став иконами «сурового стиля». В эту же категорию попадает и написанная в 1964‑м работа Щемелева «Ополченец» (другое название — «Тяжелые годы»), за которую художника обвиняли чуть ли не в очернении действительности.

Всепобеждающая жизнь

Картины Леонида Щемелева живут в стенах Национального художественного музея, галереи его имени, которую он сам фактически и основал, подарив государству несколько десятков полотен, они хранятся в Третьяковке и в коллекциях других известных галерей планеты. На его холстах мчатся тонконогие долгогривые кони, его картины обжили и заселили близкие художника — любимая жена, дети и домочадцы, домашние питомцы.

Настоящее признание для Щемелева начинается только в 1980‑е, когда вокруг искусства понемногу подсыхает бюрократическая трясина. В 1982‑м 59‑летний мастер получает Госпремию БССР за цикл «Край мой, Минщина», годом позже — звание народного художника. В 1990 — 2000‑е его талант достигает пика своего расцвета — в то время когда большинство встречает старость, успевает десять раз спиться и исписаться, упереться в тупик и растратить весь свой творческий капитал, он творит легко и с наслаждением, погружаясь в эксперименты и поиски, то вступая в перекличку с Марком Шагалом, то уходя в воспоминания.

В декабре 1941‑го Щемелева наконец мобилизовали и направили в сержантскую школу, где он провел следующий год в жесткой муштре с утра до ночи: даже младший командный состав РККА должен был быть хорошо подготовлен. Он уцелел в боях на Курской дуге, под шквальным огнем форсировал Днепр и Припять в ходе знаменитой Черниговско-Припятской операции. Дороги войны привели его на родную землю, которую он очищал от захватчиков. В бою под Мозырем был тяжело ранен в руку, а в госпитале познакомился с лихим кавалеристом, который начинал войну в коннице легендарного Льва Доватора. Щемелев, с детства любивший лошадей, прямо из больничной палаты написал письмо с просьбой о переводе в кавалерию — разрешили. Конец войны застал его в Украинском казачьем корпусе: гвардии сержант Щемелев был одним из тех, кто выкуривал из лесных схронов бандеровцев — палачей и пособников фашистов. Награды за военные подвиги нашли его только годы спустя: в 1976‑м — орден Отечественной войны II степени, а орден Отечественной войны I степени — в 1985‑м.

«Тяжелые годы» («Ополченец») (1964 г.).

«Мое рождение» (1967 г.).

«Генерал Лев Доватор» (1975 г.).

Та война, с которой он аукался годы после того, как отгремели последние выстрелы, была совсем другой: в ней 18‑летние мальчишки (сколько их прошло через его отделение еще во время службы в пехоте!) гибли, порой не успев сделать ни единого выстрела. Он вспоминал, как, будучи ненамного старше, но уже командиром этих зеленых юнцов, ужасался увиденному: «Хотя мне было всего 20 лет, я уже понимал, что такие жестокие сражения, в которых гибнут тысячи, миллионы человеческих жизней, не приносят счастья победителям. А что насчет побежденных? И подспудно чувствовал гибельность таких войн для человечества, независимо от того, кто прав, а кто виноват».

Именно потому погружение в глубины памяти сменялось гимном счастью, возможности дышать и чувствовать, ощущением драгоценности, неповторимости каждого мига на этой земле. Эта жизнь, встающая против смерти, всепобеждающая, полная ликования, прорывалась в его широких летящих мазках, в цветах, которых не было в ограниченной палитре образцово-показательных и унылых функционеров от искусства. Потому в 1975‑м, когда Щемелев наконец написал давно задуманный портрет генерала Доватора, он опять не был понят, только уже не по причине излишней суровости: и краски вышли нарядными, как на коврах-«маляванках», и героики не случилось, одна бесконечная любовь к жизни… Даром что работа получила серебряную медаль на ВДНХ! Он совершенно не умел попадать «в масть», подгадывать и угадывать, он вообще был слишком не такой, как все, этот художник, ласково выписывавший на своих полотнах восхитительных лошадей, у которых порой ног оказывалось больше, чем нужно, — а как иначе, ведь он хотел передать ритм их свободного бега…

Да и себя самого он изображал не раз — молодым, подтянутым, полным жизненной силы, звенящим как струна… Как будто, перешагнув земной рубеж, ускакал в бескрайнее небо.

Портрет кавалериста

«Мне в жизни везло на добрых людей, — говорил Леонид Щемелев. — Особенно во время службы в кавалерии. Никогда не забуду человека большого мужества и щедрого сердца, моего непосредственного командира капитана Петра Сергиенко. Ему я обязан многим из того, чего добился в жизни. Встречался с людьми, знавшими моего соотечественника, генерал-майора Льва Доватора, командира 2‑го гвардейского кавалерийского корпуса, героически погибшего 19 декабря 1941 года. Спустя много лет я попробовал изобразить образ Доватора на холсте».

Встреча с маршалом

Во время службы в кавалерии Леонид Щемелев однажды встретился с командующим кавалерией Красной армии маршалом Семеном Буденным: «Он и сопровождающие его лица приехали проверить состояние дел в нашей кавалерийской бригаде и в других мобильных войсках. В красивой бекеше, в папахе, в маршальских погонах он подошел ко мне, выслушал доклад, крепко пожал мне руку и сказал: «Ну, сержант, показывай свое хозяйство...» После хорошо проведенной «экскурсии» Щемелев получил благодарность от начальства.

Отец, бывший унтер царской армии, отправился на призывной пункт — ушел в составе железнодорожного батальона, безоружный, с тощим солдатским мешком за плечами. Пообещал: ждите, скоро вернусь. С этими словами и растворился в дыму войны — одним из неизвестных солдат, память о которых застыла серыми обелисками у братских могил.

Они совпадали внешне своей статью, выправкой и щеголеватостью — от природы аристократичный Цвирко и демобилизованный бывший кавалерист, рвущийся к вершинам мастерства.

Но война для Щемелева была вовсе не та, которую показывали в кино — когда, как метко выразился в свое время писатель Юрий Герман, «не война, а заглядение, век бы воевал: и чистенько, и сытенько, и командир — голова, ну а фашисты — исключительно мертвые».

В 1947‑м он поступил в Минское художественное училище, фронтовиков тогда принимали без лишних вопросов. Затем — в свежесозданный Белорусский театрально-художественный институт, где началась его подлинная учеба. Ему повезло, и повезло всерьез: попал в ученики к народному художнику Виталию Цвирко, деликатному, умному, бережному наставнику.

И все же главным для Леонида Щемелева было понимание: жизнь всегда побеждает смерть.

«Как будто во сне» (1995 г.).