Виталий Константинович Цвирко родился на Гомельщине в 1913 году, в живописной деревне Радеево (ныне — Буда‑Кошелевский район). К слову, три года спустя в соседнем селе Уваровичи появился на свет еще один выдающийся живописец — Евсей Моисеенко: что‑то особенное есть в этом прекрасном краю, что руки тянутся к кисти. Родителями Виталия Цвирко были сельские учителя (по некоторым данным, его отец был выходцем из дворянского рода Годыцких‑Цвирко, отличавшихся тягой к ­живописи). Так или иначе, Константин Цвирко был недурным художником‑любителем и постоянно пропадал с мольбертом, свои первые уроки рисования мальчик получил именно в семейном кругу.

Не хватало работы, не было хлеба, студенты Суриковки сходили с ума от голода, но собирали деньги на танковую колонну — все для фронта, все для Победы. Может быть, именно там, в жарком сердце Узбекистана, и выковывался будущий несгибаемый оптимизм художника: хуже, чем было в войну, быть уже не может.

И все‑таки с годами выкристаллизовался истинный путь Виталия Цвирко — живописца родной земли, в неброском, но таком любимом облике которой художник открывал все новые и новые черты.

Как только пришла весть об освобождении Минска, Цвирко ринулся на Родину. Трудно представить, каким был этот путь по истерзанной войной стране: больше четырех тысяч километров по измученному работой голодному тылу, по разоренным оккупантами землям — в разрушенный до основания город, где художника накрыло осознание и пережитого народом ужаса, и беспримерного подвига белорусов. Все это — и горе, и гордость — выплеснулось после Победы в серии картин на военную тему. Важнейшей работой 1940‑х для Виталия Цвирко стало полотно «Непокоренные»: казнь партизана, который и за минуту до гибели не теряет силы духа. Ученик художника Леонид Щемелев вспоминал, как в 1948‑м через Минск отправляли в Германию пленных немцев — и привели на выставку, посвященную ужасам войны: «Одну его картину я запомнил особенно хорошо — сюжет на тему оккупации, жесткий, обличительный. И немцев, восхищенно ее обсуждающих, запомнил. Выразительность фигур и особенно пейзаж на заднем плане вызвали у них неподдельный восторг. Среди этих немцев было немало образованных людей, об искусстве они рассуждали вполне профессио­нально. И хотя на той выставке было немало работ других художников, говорили только о Цвирко...»

Поющая кисть

Вскоре семья перебралась в Минск, кисти и краски следовали за ними в багаже. Одним из первых своих учителей Виталий Цвирко называл классика литературы Кондрата Крапиву, жившего по соседству: «дядька Кондрат» и сам был не чужд живописи и вполне в этой области талантлив. В школе успехи мальчика заметили учителя рисования — Анатолий Тычина и Михаил Станюта, сами будущие классики, которые взялись учить талантливого юного художника частным образом.

Учитель с большой буквы

Народный художник Леонид Щемелев вспоминал, что у Виталия Цвирко была особая манера преподавания: «Педагогом он был от природы. Знаете, как у нас проходили занятия? Цвирко выбирал одного из студентов и разговаривал об искусстве только с ним. В следующий раз собеседником становился другой ученик... Причем советов никогда не давал. Но в этих разговорах каждому открывалась своя истина».

Не пережил лишений маленький сын художника, следом умер его отец — это были годы великого горя, война собирала свою жатву не только на полях сражений и в лагерях смерти, но и в далеком тылу, казалось бы, защищенном от бед.

Он был трудяга, но запросто дарил — что свои картины, что фрукты из своего сада. В его доме без конца толклись гости — все знали, что у Цвирко без проблем можно переночевать, если негде остановиться в Минске. Не гнался за карьерой, быть может, потому его легко избирали председателем правления Союза художников. Звание народного он получил в расцвете сил, ему было всего 50 лет — для художника это почти молодость. Четырьмя годами позже ему дали Госпремию БССР — заслуженно, но никто не может обвинить Цвирко, что он толкался локтями. Около­творческие склоки и интриги были ему чужды, и хотя зависть многое разрушила в его жизни, он никогда не сетовал: страшнее, чем было в войну, уже быть не может.

Рассказывают, что у Цвирко был собственный ритуал — будто бы молитва: перед началом работы обмакнуть кисти «в небо». Он подбрасывал их высоко с особой приговоркой и, поймав, брался за дело.

Виталий Цвирко поступил в Витебский художественный техникум, в котором директорствовал энтузиаст Михаил Керзин и преподавал влюбленный в родную землю Иван Ахремчик. Затем Суриковское училище, курс революционеров‑реалистов Петра Покражевского и Георгия Ряжского, уроки у мастера сюжетной живописи Сергея Герасимова и великолепного пейзажиста Игоря Грабаря… Когда фашисты подступали к Москве, студентов Суриковки вместе с педагогами отправили в эвакуацию в Узбекистан. Так Виталий Цвирко оказался в Самарканде, где и завершилась в 1942 году его учеба. Но возвращаться ему было некуда — родная белорусская земля была захвачена врагом.

Годы, проведенные в эвакуации, он не вспоминал никогда, хотя они и отрази­лись в цикле картин. Самарканд, самое сердце пустыни, днем убивающее палящей жарой, а ночью — стылым пронизывающим холодом, от которого не могла защитить худая одежонка военной поры.

«Узбекский дворик», 1943 г.

«Восстание рыбаков на озере Нарочь», 1957 г.

«Каложа», 1969 г.

Есть в наследии художника еще одно знаковое полотно — написанное в 1957 году «Восстание рыбаков на озере Нарочь»: так отразилась в его творчестве тема борьбы Западной Белоруссии против поляков. Польский офицер зачитывает рыбакам приказ о запрете на лов рыбы, который лишит людей средств к существованию. Видим тревожные, хмурые лица женщин и суровых мужчин, едва сдерживающих свою ярость. Это еще одни непокоренные, еще одна картина‑манифест: никогда никакой пришелец не дождется покорности от тех, кто плоть от плоти белорусской земли.

Он, как и Бялыницкий‑Бируля, нечасто изображал наполненное яркими красками лето: его манила ранняя весна, время прилета грачей, рыжая осень, вся в ржавчине опадающей листвы, хлябь распутицы, голые деревья ноября и сотни тонов зимнего снега — даже снег у Цвирко получался живым. Он мог целыми днями мерзнуть на улице, выписывая очередной пейзаж, а со стороны казалось, что ему все дается легко и просто. Садовничал: яблоки, груши, абрикосы, тыквы и кукурузные початки — эти сочные, яркие плоды осени на его натюрмортах выращены им самим. За работой мурлыкал легкомысленные арии из оперетт: что‑то роднило его с композитором Имре Кальманом, который самые искрометные свои мелодии сочинял в пароксизме горя, переплавляя душевную боль в бравурные марши и танцевальный вихрь. Так и Цвирко свои переживания держал глубоко внутри, как будто выстраивая легкий музыкальный щит между собой и миром, а все, что копилось внутри, изливал на холст — природа тем и прекрасна, что в ней можно всегда найти созвучие любому состоянию души. Но лишь подлинному художнику дано это запечатлеть.

Печать огня

В 1981 году во Дворце искусства в Минске прошла персональная выставка Виталия Цвирко. Зрители недоумевали: среди работ были листы, края которых обгорели. Художник решил соригинальничать? А на самом деле за день до открытия в мастерской Цвирко произошел пожар — поговаривали, что не случайный. Подоспевшие пожарные обдавали дом художника струями из брандспойтов и спасали от огня картины, вытаскивали баграми ящики с акварелями, залитые водой…

Семейное окружение, внутренняя тяга к искусству и влияние талантливых педагогов — именно то, что обеспечивает не просто выбор будущей профессии, а успех на избранном пути.

«Лазурный день», 1980 г.

С его курса в театрально‑художественном институте (нынешней академии искусств) вышли будущие великие: из них только народных художников трое — Виктор Громыко, Леонид Щемелев, Георгий Поплавский. Без Виталия Константиновича Цвирко лицо белорусской живописи оказалось бы совершенно иным, но он воспитал целое поколение прекрасных мастеров. Его фамилия созвучна белорусскому произношению слова «сверчок» — так он и прожил, скромный художник, выводящий трепетными мазками долгую песню родных полей.